По лицу течет пот, заливает глаза. Смахиваю жгучую влагу обледенелой рукавицей. Ледышки, вмерзшие в сукно, словно наждак дерут кожу, но одновременно приводят в чувство. Начинаю действовать более осознанно, понимая, что пока не доберусь до Грача и его «второго номера», помочь им не смогу. Сейчас важнее не попасть под огонь «духов» и наших, которые…

Которые уже начали стрелять.

Навстречу полетели пучки трассеров и комки гранатометных зарядов. Вот что-то ритмично забухало у меня за спиной: ага, это разрывы от АГСа…

Ныряю лицом в снег и, как бульдозер, разгребая снег, начинаю ползти на животе. Сердце готово выскочить из груди, по спине текут струи пота. Нижняя рубашка то прилипает к ней, то, наоборот, приятно щекочет лопатки влажной тканью. В рукавицах – горячая вода от набившегося в них и растаявшего снега.

Быстрей! Не обращая внимания на наш плотный огонь, «духи» активно прут в наступление.

Я это определяю по становящейся все громче стрельбе. Глухота прошла – от страха что ли? Кажется, волосы шевелятся под шапкой от проносящихся над головой пуль. В животе начались спазмы. Не хватало еще обделаться, как первокласснику. В плен не хочется. Ой, как не хочется в плен…

Перед носом возникает долгожданная стенка «эспээса». Перекатываюсь через нее, в каждую секунду ожидая получить удар пули в спину. Пронесло. Прямо передо мной на спине лежит вечный грачевский «второй номер». Остановившиеся, широко раскрытые глаза парня уже успел запорошить снег – ему помощь уже не потребуется.

Грач уткнулся в опрокинутый пулемет. Кругом желтеют отстрелянные гильзы. Прикладываю два пальца к сонной артерии: жилка пульса бьется. Чуть слышно, но бьется.

Некогда выяснять, куда Грач ранен. Перетягиваю его ремнем через грудь и начинаю тянуть наверх. Тяжелая Вовкина туша обрывает руки. Кажется, что от неподъемного груза они становятся все длиннее и длиннее. Господи, как хорошо было ползти одному…

…Все, что запомнится после – это будет жар, готовый выжечь нутро, боль в ободранных коленях, и затверженное до автоматизма движение: отполз, подтянул обмякшее тело Грачева к себе, отполз – подтянул…

Я так и не доползу до верха, потеряв сознание в десятке метров от хребта – скажется перенапряжение в разряженном высокогорном воздухе и полученная накануне контузия. Нас подберут уже после отбитой атаки разведчики, которых ротный пошлет на поиски.

Вовку перебинтуют и оставят лежать вместе с ранеными. А я, чуть оклемавшись, снова стану отбивать атаки вместе с живым и невредимым Костенко.

Он все же успел добраться до наших и заявил ротному, что тот пусть его застрелит, пошлет в дисбат, но пусть сначала разрешит вытащить нас всех. Булгаков под горячую руку на самом деле чуть не кокнет моего «второго номера», пытающегося, наплевав на все, отправиться обратно, но потом все же пошлет вместе с ним ребят.

Саломатина мы найдем уже после всего. На дне ущелья. С ним случилось то, что больше всего я опасался: парень потерял ориентировку и попал в плен к «духам». И они из него нарезали ремней, пытаясь узнать, сколько нас на самом деле и какова наша задача. Впрочем, нам об этом остается только догадываться: никто из допрашивавших к нам в плен не попал. Только изуродованное тело Саломатина говорило, что его пытали.

Мы просидим на этой горе сутки, так и не увидев живые лица наших врагов.

В течение суток из белесой круговерти бурана в обе стороны будут лететь пучки трасс. В черном дыму и разметанном свинцом снеге будут рваться гранаты. И свиста пуль не будет слышно из-за неистового ветра.

Мы будем бить в молочный кисель наугад, по секторам. Задыхаясь от кислородной недостаточности. Превращаясь на рубеже обороны от неподвижного сидения в сугробы.

Что из этого можно запомнить? Спертые легкие, словно тебе в рот засунули шланг от работающего компрессора. Кровоточащие десны, не дающие прожевать как следует пищу. Непрерывная рябь в глазах от мелькающего снега. Онемевший палец на спусковом крючке автомата. Выстрелы, звучащие глухо, словно сквозь вату. И – холод, холод, холод…

Короткие передышки в пещере, стоны раненых. Мечется под пальцами огонек от сжигаемой промасленной бумаги патронных пачек. Удары реактивных снарядов и – сиплый крик Орлова: «На выход!» Ему мы подчинялись с равнодушием зомби.

Орлова убьет во время отражения последней атаки. Тогда «духи», израсходовав все «эрэсы», предпримут свою отчаянную попытку скинуть нас вниз. И будет рукопашная.

От нее в памяти останется хруст ломаемой прикладом челюсти. Клекот заливаемого кровью чужого горла. Мягко поддавшийся под пальцем курок автомата. Глухой шлепок пули, вошедшей в тело человека, чьего лица я не запомню.

Да и было ли оно, лицо? Наверняка оно, как и у нас, было обмотано тряпьем от ветра и мороза. На кромке над пропастью дрались два измотанных в нечеловеческой борьбе призрака, похожие друг на друга.

Тупое остервенение боя закончится тяжелой апатией с провалами то ли сна, то ли потери сознания.

Негнущиеся пальцы привычно будут набивать автоматные магазины патронами, которые мы соберем в подсумках убитых людей – и наших, и чужих. Потом послушно примут от соседа дымящийся чинарик, царапающий дымом ободранное кашлем горло. Холодное месиво тушенки можно будет протолкнуть в горло только водкой.

Только потом мы узнаем: наша рота, вернее, то, что от нее осталось, просидит на этом пупке сутки – пока не кончится буран, и не прилетят «вертушки». Пока «духи» – те, что не лягут под нашими пулями на склоне, не замерзнут все до одного в узкой горной щели и не будут занесены снегом.

За трофеями потом полезут десантники, что прилетят к нам на помощь. На помощь, которая уже будет не нужна. И они станут рассказывать, на что был похож в свежезамороженном виде Курбан и еще десяток его бойцов, уцелевших после последней атаки.

Но мы не захотим их слушать. Как не захотим смотреть на отделение из взвода Митина, которых горы убьют точно так же, как и моджахедов.

Наши души пронижет неземной холод, который растает не скоро. И даже слезы родных вряд ли растопят лед этих гор, этой войны. Войны, уходя с которой нам выпала громкая честь громко хлопнуть дверью.

Даже в теплых утробах «вертушек» наши грешные тела не смогут согреться. Мы не будем разматывать запасные портянки и тряпки, взятые у наших мертвых, чтобы обмотать лица, колени, ступни.

Свои пальцы ног я предусмотрительно укутал газетой, взятой на боевые для известных нужд. Поэтому сейчас лежу в инфекционном отделении госпиталя, а не в хирургическом, куда попали многие выжившие ребята из роты. Подумать только, лист «Комсомольской правды», спертый из подшивки в Ленинской комнате – и пальцы ног не валяются в тазике, брошенные туда хирургом…

По возвращению с операции еще успел сходить в баню. И после нее почувствовал тягучую боль в пояснице. Грешным делом подумал, что застудил почки…

Но это было не так: наутро, выйдя по малой нужде, я, как член Союза художников, занимался живописью, малюя на выпавшем снегу коричневые узоры. Ломал голову, что же со мной произошло, пока белки глаз не стали смахивать по цвету на лимон.

"Там болит, и тут болит…

Здравствуй, это гепатит!"

– говаривал в таких случаях знакомый военный дирижер.

Доктор в госпитале мне потом расскажет про некий инкубационный период болезни. По его словам выйдет, что я подцепил желтуху еще до выхода в горы. Это утешает. Иначе как подумаешь о микробах, живущих там, где люди могут только умирать, тошно становится.

Кабульский госпиталь будет уже эвакуирован. И все мы окажемся в Союзе. В столице одной из среднеазиатских республик. Только я никак не могу понять где: то ли в Ташкенте, то ли в Ашхабаде, то ли в Душанбе. Впрочем, какая разница? Небось, везде такие же крикливые базары, бабаи в полосатых халатах и сопливые бачи.

Сейчас меня больше волнует медсестра Света, в которую влюблено все наше инфекционное отделение. Она стоит надо мной и собирается ставить капельницу.